Это эссе написано после недели, на протяжении которой автор ежедневно бывал у моря. У моря Балтийского. Возможно, другое море, например, Черное, навеяло бы другие мысли.
Более того, в данный момент, когда это эссе пишется, оно также пишется у моря. За спиной сияет весеннее солнце, тень от пишущего и от портативного компьютера лежит на белом песке, впереди, за тридцать метров, шумит волнами море. Ветер и немного зябко.
Итак, кто такие «мы» и как так «ушли»? И почему именно к «морю»?
На все эти три вопроса нелегко ответить. И «мы», и «ушли», и «море» здесь имеют символические значения. Но в то же время и довольно конкретные, их можно представить.
Для этого следует определить две вполне конкретные точки в пространстве. Одной такой точкой будет морское побережье, расположенное недалеко от места, где пишется данное эссе. Куршское побережье. Полоса взморья на западе Литвы и Латвии – где некогда жило племя куршей. Племя было довольно воинственным. Курши носили множество металлических украшений, а врагам отрезали ноги.
А вот вторая точка... Она находится в самом сердце теперешнего «русского моря». Это почти родина Есенина. Имею в виду деревню под созвучным названием Курша на Рязанщине. Это небезызвестное место. Крайне жарким летом 1936-го здесь случился пожар, в котором сгорело несколько тысяч человек. Приезжал Калинин. Сгоревших сносили в ямы немногочисленные добровольцы только нахлебавшись вина из привезенных бочек.
Что это был за пожар, словами очевидца Клемёнова:
«Такого огня я не видел даже и на войне. Он несся по лесу со страшным ревом. И скорость его была такая, что убежать из леса в тот день мало кому удалось. Огонь накрыл косарей, грибников, лесорубов. Возчики леса, как потом оказалось, распрягли лошадей и пытались вскачь уйти от огня. Все живое погибло: коровы, лошади, лоси, мелкие звери и птицы. Караси сварились в лесных бочагах. Стена огня шла по борам с ревом бешеной скоростью. Казалось, лес не горел, а взрывался. Вихри огня и черного дыма поднимались высоко вверх. Пожары от падавших сверху огненных "шапок” начинались в разных местах. Мне казалось тогда: весь мир занят огнем. Деревня наша, отделенная от леса болотцем и полосой поля, задыхалась в дыму. Из всех домов барахлишко повыносили, ждали, вот-вот где-нибудь вспыхнет. Горела рожь, дымились сухие луга. Деревню пожар миновал – поле остановило огонь, он пошел лесом, влево от нас. И тут мы опомнились: а Курша? Она в трех километрах в лесу. Как раз через Куршу прошел огонь. Кинулись… Курши нет!».
Сгоревшая Курша и приморский куршский край – как фундаментальная пара «огонь – вода». (За тридцать метров от меня шумит прибой. Лесной пожар звучит по-другому, но так же мощно... Прим. авт.)
А ведь есть упоминание о Курше в связи с водой. Это не назовешь первым упоминанием (первое – оно где-то на прежних картах), но это первое и, пожалуй, единственное упоминание Курши в литературе. В русской литературе начала ХХ века. У Куприна в рассказе «Мелюзга»:
«Окруженная старинным сосновым Касимовским бором, затерялась деревня Большая Курша. Обитателей ее зовут в окрестностях - Куршей-головастой и Литвой-некрещеной. Смысл последнего прозвища затерялся в веках».
(Правда, если честно, то сгорел поселок Курша-2 – он и появился-то менее чем сто лет назад, чтобы лес из тех лесов вывозить железной дорогой; т.е. «куршаков» там было немного.)
«Мелюзга», написанная Куприным в 1907-м, – динамичный рассказ. Там действуют учитель и фельдшер. Они – «единственные люди не здешнего происхождения». И, кстати, «оба они из духовного звания, неудавшиеся попы», подчеркивает Куприн. Зимой они ведут разговоры, нудятся и утешают, что «вот придет весна, дождемся половодья – тогда мы с вами спустим лодочку в запруде». А, пока ждали, «скука длинных ночей, которую нельзя было одолеть даже сном, толкала их на ужасные вещи. Однажды среди ночи фельдшер проник в кухню к старухе бобылке, и, несмотря на ее ужас и на ее причитания, несмотря на то, что она крестилась от испуга, он овладел ею. Ей было шестьдесят пять лет. И это стало повторяться настолько нередко, что даже старуха привыкла и молча подчинялась. Уйдя от нее, Смирнов каждый раз бегал по комнате, скрежетал зубами, стонал и хватал себя за волосы от омерзения». А потом и правда пришла весна и они взяли лодочку. Разлившаяся река Пра (приток Оки) притянула их под водяную мельницу:
«Лодка боком вкось летела на шлюзы. Неясно чернела плотина. Белые бугры пены метались впереди».
«Река долго влекла их избитые, обезображенные тела, крутя в водоворотах и швыряя о камни».
Итак, это Курша. Она обезображивает как водой, так и огнем.
Такое название в тех краях неслучайно. Там много, вдоль Оки, балтских названий. Именно там вовсю еще до недавнего времени в деревнях пели песни про «Авсеня». Это бог (весеннего) нового года у балтов (латышский Усинь-Усиньш). Эти песни – невероятная архаика. У них прекрасная мелодика, которую не с первого раза пропоешь. И это то, что лично я люблю в России (ведь это же эссе, здесь дозволяются такие, личные вставки). Этой весной мы с друзьями (пока тихо-тихо) впервые попели одну из таких, «авсеневых» песен.
Московский исследователь балтов Топоров (если я ничего не путаю) считал, что балты пришли оттуда. А туда заселилась мордва-мещёра. Но «Авсень» и названия от прежних балтов остались (а также балтские элементы в свадебном обряде, например).
И вот ведь что выходит. История балтов будто бы двумя этапами видится. Первый – уход с рязанской «прародины» (что ли?). Второй – сжимание балтоязычного пространства до размеров теперешних Литвы-Латвии. Отмечу – пространства не собственно балтского, но именно балтоязычного. Как там происходили этнические процессы в древней Рязанщине, не скажу, но с территории современной Беларуси, как известно (не спорить!), балты никуда не уходили. Сжималась территория «настоящей», что ли, балтскости, языковой. (Да и в ХХ веке ведь, кстати, продолжила сжиматься: полоса овладевшей Вильно польской «Средней Литвы» в 30-е и засилье русскоязычных в латвийской Латгалии сегодня – так же «оттискают» балтское пространство к морю.)
Собственно, об этом «море», об этом «уходе» и об этих «нас» речь, как вы понимаете.
Почему ушли именно к морю? И что тогда такое «море»?
Позвольте поразмышлять. А точнее, высказаться тому, что за эту неделю времяпрепровождения у моря помалу тлело.
Море – вода. Вода очищает.
Мы современные загрязнены информацией. Речной воды мало – для такого очищения просто мало. Очистишь сознание – а через полчаса электронные медиа его заполняют до отказа. И вновь барахтаешься, вновь сумбурно работаешь с массивами информации. А по сути ведь это – самая главная характеристика человека и его беда сегодня – заполнение его этим. Это явление затмевает собою всё, всё остальное вторично.
А море таково, что не позволяет ничему, кроме действительно важного, цепляться.
Вот, те же балтские языки (на которых, похоже, и за Рязанью раньше говорили). Они сложные по строению, они непростые по произношению (их двойные гласные, дифтонги, это просто песня), а у литовского и своя система интонации. Русский язык – огрубленный донельзя остаток балтской речи (славянский говор, как известно, развился из балтского, упростившись).
Нигде, кроме как у моря, такая цветущая сложность сохраниться не могла. Море – то, что не дало и не дает это разрушить. Оно сохраняет только самое главное.
Это не всегда понятно. Вот, в России стало понемногу как-то принято мыслить категориями «суши-моря». Где Россия, конечно, это будто бы стопроцентная «суша», которой противостоит стопроцентное «море» в лице англо-американского полюса. Но по сути это всего лишь плохо переваренное западное «геополитическое» мышление. Которое здесь, на этих пространствах (включая Русскую равнину), и не есть точно, и не есть аутентично.
Силовая линия «Курша-курши» – вот вещь, действительно аутентичная для настоящего русского пространства. В рамках этой линии земля, берег, вода, море – приобретают свое правдивое осмысление. Где «море» (или, может, точнее «берег») – средство очищения, дистилляции, проверки того, что приобретено на «земле».
В настоящем русском пространстве – пост-фольклорные музыкальные формации поют рязанские колядки (или веснянки) про Авсеня, а в плане этники происходит историософское осмысление балто-финского взаимодействия на Рязанщине.
В ненастоящем – бредят «русской Пруссией», «русской Латвией» или «русской Украиной». И «русскими виманами».
Насколько же это неаутентично!.. Когда же русские обратятся к себе, когда?
Текст написан в рамках Стратегии Мантемина.
|
